Сто часов в аду78
В Ингушетии начался суд над Назиром Гулиевым и Илезом Нальгиевым — милицейскими начальниками, которых обвиняют в бесчеловечных пытках задержанных. Это первый процесс, посвященный беде, о которой все давно знали. Погоня за «палочными» показателями и безнаказанность превращают полицию и спецслужбы в банду маньяков-садистов, толкают молодежь «в лес». «РР» публикует шокирующее свидетельство о внутренней механике российской пыточной системы. Оно появилось благодаря потрясающему мужеству Зелимхана Читигова, молодого чеченского парня, выжившего в застенках и давшего показания против палачей. Его интервью комментируют глава Республики Ингушетия Юнус-Бек Евкуров и председатель «Комитета против пыток» Игорь Каляпин
Я познакомился с Зелимом Читиговым после того, как он выписался из Боткинской больницы. Тихий парень, по-вайнахски вежливый со старшими. Записывая интервью, я все вглядывался в него и не мог представить, что этот вот паренек вынес такое. Зелим уже ходил, хотя и чуть скованно. В Боткинской его хорошо лечили — туда он приехал в инвалидной коляске, а до этого четыре месяца пластом пролежал в больницах Назрани и Грозного. После четырех дней нечеловеческих пыток.
Прелюдия. Карабулакское ГОВД
— В феврале вечером, после восьми, я стоял на остановке. В Карабулаке рядом с ГОВД остановка. Быстро темнело. Маршруток не было — и тут попутная останавливается, черная, 114-я. «Куда едешь?» — «До заправки довезете?» — «Давай садись!»
Сзади один парень вылез, меня пустил. У меня зрение не очень хорошее, я не заметил, как они одеты, не присматривался — просто ребята, подвезут. Сел в машину, посередке. И начали разворачиваться сразу, на месте. Я говорю: «Вы не к заправке едете?» Они грязные слова сказали: «Не рыпайся, приехал ты куда надо». Я посмотрел по сторонам — они оба с автоматами сидят между ног, в черной форме. Подъехали сразу к ГОВД, остановились — навстречу замначальника ГОВД Нальгиев Илез. Это я сейчас его знаю, тогда не знал.
«Ты кто?» — говорит. Я объяснил: так и так… Зашли в отдел. Меня не проверили, документов не спрашивали, только телефон забрали.
Второй этаж, какая-то комната, сели. «Ты мусульманин?» — «Да, — говорю, — мусульманин». — «Ты мой брат?» — «Все мы братья». — «Сделай для меня одно дело». Я думаю: сейчас, сто процентов, попросит на кого-то настучать. «Помоги мне, — говорит, — очистить эту республику». Я думал, он говорит — город почистить, но, думаю, при чем тут милиция? «Как почистить?» — «От русских военных, убивать их. От харама — взрывать спиртные магазины, кафе, где девочки есть… Мы же мусульмане, это харам!»
А я недавно, за неделю, видел по телевизору нового начальника ГОВД. Он говорил: «Перестаньте, не делайте этого! Если вы думаете, что беспредел не остановят, вы ошибаетесь. Я лично…» Я еще подумал: вот хорошо, нормальный человек выступает — говорит, что беспорядок надо остановить.
Я говорю: «Ваш же начальник говорил… Как вы можете мне такое предлагать? Если я ему расскажу?» — «Начальник? Идем со мной».
Мы вышли в коридор, зашли в другую комнату. Там сидит этот самый начальник, Гулиев Назир. «Кто это?» — спрашивает. — «Он наш брат, мусульманин». Посадили меня на стул, такой красивый кабинет. Мы сидим, я говорю: «Вы знаете, что он мне предлагал?» Он сидит, слушает, улыбается, потом говорит: «Слушай, как есть, нельзя же по телевизору говорить». Я удивился: милиционер мне такое говорит! Я не думал, что такие вещи возможны вообще. Я же в селе живу, одиннадцать классов окончил, женился, на стройку иду, обратно прихожу — ничего я не знал.
Потом две пачки по пять тысяч и пистолет передо мной положили: «Вот тебе оружие, деньги. Короче, помочь ты должен. Скажи, какую машину — мы тебе машину сделаем, проблем нет…» Я говорю: «Я машину водить не умею, в жизни в руках оружие не держал». Объясняю им: я на стройке работал, у меня дети, мне до этого вообще дела нет.
«Еще три-четыре парня возьми с собой. Друзья же у тебя есть? Мы им тоже оружие дадим. Какое хотите?..» — «Я не разбираюсь в оружии вообще». — «Мы тебе удостоверение сделаем…»
Часа два они меня уговаривали. «Ну ладно, если не хочешь, — говорят, — что поделаешь…»
В другую комнату завели, отпечатки сделали, всех родственников со стороны отца, матери полностью записали: «Давай, иди!»
Я об этом думал — как зомби несколько дней ходил. А перед тем у нас был теракт у ГОВД, и через некоторое время с нашей Промжилбазы увезли двоих парней. Мне мать сказала, что один признался. Я говорю: «Вот дома сидел бы, беспредел не делал — все нормально было бы. Хорошо, что его нашли».
Первый день. Центр «Э»
— А 27 апреля утром, в семь часов, врываются. Я стоял на молитве — вломились человек тридцать, в масках, полны оружия, черная униформа. Мать выскочила — никакого удостоверения, ничего не говорят. Просто схватили меня, вывели, посадили в «Приору». Один справа сел, другой слева — мне на руки сели. Куртку на голову сзади надели и между сиденьями голову положили. Машина как тронулась, по башке начали рукояткой пистолета бить. Ничего не говорят — по башке бьют, по спине…
Куда-то приехали, сразу надели на голову пакет, на уровне глаз заклеили скотчем и руки сзади скотчем замотали. «Ложись на живот!» Я лег — начали бить. Ничего не говорят — бьют, бьют, бьют, бьют. Там человек семь-восемь было. Потом пакет на нос сполз, дышать стало нечем, я говорю: «Пакет, пожалуйста, поднимите…» Кто-то его опустил на шею и начал душить. Я дергался-дергался, потом перестал, почти отключился — отпустили. Чуть-чуть дышать стал — посадили меня, начали какие-то фамилии называть. «Знаешь такого-то?» — «Не знаю». Максимум минуты две, потом сказали: «Мы сейчас детектор лжи принесем, посмотрим, ты правду говоришь или нет». Я обрадовался! Я же не понимаю, зачем меня забрали, кто забрал, где я нахожусь. Думаю: сейчас узнают, что я не виноват, и отпустят.
Сняли обувь, носки и к двум большим пальцам провода подсоединили. Какую-то фамилию назвали — я не знаю. Еще назвали — не знаю. Уже третий раз назвали фамилию — что-то странное ощущение в ногах, чуть-чуть дрожит. Я удивился, не понял сперва. «А детектор лжи говорит, что ты врешь! Где оружие?» Я говорю: «Не знаю, я в жизни в руках не держал…» — опять стало дрожать, посильнее. Я удивился: я же знаю, что в жизни оружия не имел. Я говорю: «Он неправильно работает!»
Они ничего не говорят, а меня полностью, до пупка, трясет — ну, я уже понимаю, что это ток. И начали: что-то говорят — бьют током. Опять, опять — я валяюсь. Потом я порвал провода — кажется, перестали. Положили на живот, на спину сели три человека и начали ноги назад выворачивать. Потом опять стали ногами пинать.
— Они русские или ингуши?
— Чистые ингуши они были, чистые ингуши! А когда они били, говорили: «Мы русские! Мы русские!»
— Зачем?
— Не знаю. Просто бьют и кричат: «Мы русские!» Потом бросили в другую комнату, метр на метр — сижу, и ноги нельзя вытянуть. Минут пять, наверно, я там сидел — все время слышал: кто-то кричит, плачет недалеко. Когда меня мучили, я тоже кричал: я же человек. Потом куда-то завели, пакет мне чуть-чуть подняли. Вижу: парень, тоже весь в крови, лицо избитое. Пригляделся — это тот парень с Промжилбазы, которого забрали. Его спрашивают: «Он с вами был?» — «Он…» — «Провода он подсоединял?» — «Да…»
На все вопросы он «да» отвечал. Я ему говорю: «Если ты что-то сделал, это твои проблемы. Скажи правду!» Меня бьют — ему ничего. Его увели, мне штаны сняли, наручники на руки и на ноги надели, завязали провода. Тело водой поливают и током бьют.
— Это трудно вытерпеть?
— Я даже не знаю, что вам ответить. Это просто невыносимо. Я что угодно сказал бы. Потом, на второй день, я понял, что они хотят на меня этот теракт повесить. Но просто я не мог неправду говорить. Ну, солгу, скажу, что это я, — у меня же два сына, жена, братья есть, как я домой пойду? Там же люди погибли, мы их кровниками будем. Как я жене в глаза посмотрю? Какой я мужчина вообще? Меня отец всю жизнь учил: «Чужое не трогай, неправду, хоть умри, не говори. И никогда задний ход не давай — лучше пусть убьют». Всю жизнь я так рос — ну не мог я сказать то, что я не делал!
Они воду наливают — бьют током. Один говорит: «Зачем ты ингушских милиционеров убиваешь? Иди лучше осетинцев взорви!» Я говорю: «Не я их создал — не я их души заберу. И ингуши люди, и осетины люди — зачем я должен кого-то убивать?» Потом зашел один, похожий на Карлсона, странный такой. «Не признается? — говорит. — Я сейчас ему тазик принесу, воду нальем, туда посадим — сразу скажет». Но, к счастью, не пришел он.
Обратно меня в ту комнатку бросили. А у меня в кармане телефон был — когда взяли, они меня вообще не проверили. Если думали, что я боевик — так, может, у меня оружие? А у меня паспорт, медицинское, пенсионное, страховка, ксерокопия паспорта отца — все было в куртке. И телефон в кармане джинсов. Сначала руки были сильно привязаны сзади, а когда я валялся, скотч чуть-чуть ослаб. Я дотянулся, из джинсов телефон достал, набрал номер матери. К уху поднести не мог — громкую связь поставил, говорю: «Ма, я не знаю, где я и что со мной, меня пытали. Делай что можешь, скажи всем родственникам…» Услышал шаги — быстро отключил.
Если бы они увидели, мне еще хуже было бы. В карман положил, но далеко не смог сунуть. Сразу меня обратно забрали, начали опять током бить, и когда я там на полу валялся, выпал телефон. Ставят к стенке, ноги раздвигают, между ног бьют, по ногам дубинками. Потом положили на спину — по пяткам палкой бьют.
— Это было в тот же день?
— Да, я тогда еще ходить мог. Меня один раз в туалет водили. Я в сторону посмотрел, а эти парни, которых мне показывали, сидят, курят, кушают. И который меня ведет, говорит: «Видишь? Скажи, что тебе говорят, — будешь чай с печеньем пить…»
Под вечер еще одного парня привели, чеченца — все то же: «Да, да, он, он…» Как его увели, мне в рот провода засунули, пустили ток. После этого я вообще… У меня губа была оторвана и челюсть повреждена. Ухо и сейчас не слышит: перепонка порвана, ухо пропало. Я уже нормально не мог ни стоять, ни ходить, даже на руки не мог приподняться.
Потом пришли из МВД Чечни — дядьки такие пузатые, с портфелями. Один парень там более-менее был. Он меня поднял, посадил, руку на плечо положил — у меня тело все от тока дрожало. Потом пришел другой. Я ему начал объяснять — он ноль внимания. «Ты какого тейпа?» — «Нижлой». — «Убейте его». И уходят. Мне вообще обидно стало: он чеченец! Я не говорю ему: «Спаси меня!» Но он же сотрудник правоохранительных органов! Он же должен искать виновных! Нет чтобы сказать: «Виновен — убейте». Просто «убейте» — и ушли…
Второй день. Центр «Э»
— На второй день то же самое: током бьют, ногами. Распяли — там решетки были на стене, наручниками подвесили. Дубинками, бутылкой с водой, между ног, по почкам. В середине дня все ушли, и зашел замначальника. Пакет мне поднял и говорит: «Знаешь, что ты сделал? Ты моего брата убил!» «Я никого не убивал», — говорю.
Он начал кричать, избивать: «Скажи, что ты это сделал!» Я удивился: только что говорил, что я его брата убил, а теперь — «Скажи, что ты!» Значит, он знает, что я невиновен. Потом в рот пистолет засунул: «Ты что думаешь, я тебя сейчас убью — и все? Я сейчас пойду и твоих детей убью!..» «Давай, — говорю, — убивай. Ты же герой…»
Ну, избил, кричал про жену, про мать, про всех грязными словами, плевал — все что мог делал. Ушел. Меня опять стали бить, пытать. Сначала они на ногах ногти — кроме больших двух пальцев — плоскогубцами все оторвали. На руках тоже хотели оторвать, но не получилось, ногти отрезанные были — они начали кожу плоскогубцами выкручивать. Рот открывали. Я пытался закрыть — палкой открывали, зубы наждачкой терли. В рот гранату засовывали. На телефоне показывают тело — голова отрубленная, сзади крючок засунут, и тело висит. Руки, ноги — нету, весь истерзанный. «Вот, — говорят, — два часа назад он здесь был. Не скажешь, что ты это сделал, — то же самое с тобой будет». Нож приставляли: «Сейчас, как барана, зарежем…» Затвор передергивали: «Молись…» Они много чего делали грязного, нехорошего, подробнее не могу сказать. Потом, видимо, вечер был — бросили в ту комнатку.
Третий день. Центр «Э»
— Ну, я уже на третий день не хожу, нормально не говорю, даже на руки не поднимаюсь. Как пенек сделался. Просто кричу. Сижу — что я сделаю? Мне нечего делать, кроме как терпеть. Убьют — наслаждение, чтобы это мучение прекратилось. А они и не убивают, и не отпускают. Ну, третий день тоже избивали, но не так сильно.
— Они давали тебе пить, есть?
— И речи не было. Потом, между третьим и четвертым днем, ночью пришел один русский, говорит: «Я не знаю, ты больной или… — грязное слово сказал. — Я тебя не понимаю. Что ты за существо? Здесь через два дня или брали на себя, или умирали…» Я лежу на полу. «Ну чего тебе? У тебя же дети, пожалей семью. Ну скажи, что ты это сделал. Ты нас тоже пойми: семью кормить же надо. Возьми на себя, а мы тебе чистосердечное признание. Годика два-три отсидишь — выйдешь. Новую жизнь начнешь…» Я говорю: «За что? За что я отсижу три годика?» Объясняю ему: «Я ничего не делал, этих людей не знал. Знал бы — сказал бы…» Невозможно же не сказать, когда с тобой такое делают. Потом зашли еще, начали снимать.
— Чем снимать?
— Телефонами. Когда пытали, тоже снимали. Издеваются, прикалываются. Потом ингуш один говорит: «Мы тебе форму приготовили, раз ты не признаешься. Сейчас в лес привезем, убьем тебя, оружие положим — вот ты у нас и боевик. Мы на тебе по-любому деньги сделаем. Лучше ты признай — мы тебя посадим». Другой говорит: «Зачем в лес? Давай до 9 мая подождем — чуть-чуть у него бородка отрастет, в эту их Промжилбазу запустим, оружие дадим, убьем — и вот, убили амира Карабулака. Больше денег дадут». И начали планировать, как будто у них эти деньги уже есть: «У меня ванну надо сделать», «Мне машину надо купить» — как будто чай выпить, обычное дело. Почти всю ночь говорили, говорили. Потом уже наутро сказали: все, убивать везут.
Четвертый день. Русские военные
— Меня в машину положили, и мы куда-то ехали — на голове пакет был. Куда-то приехали, сняли пакет, завели в какое-то заведение — ну, позже я узнал, что это сауна — такая комната, стол стоит. Меня на пол посадили, у стены. Они себе официантку позвали и пиво заказали. «Пиво будешь?» — говорят. Я, честно говоря, пить хотел. Но поскольку мне надо умирать, по религии не могу спиртное. Даже если не надо умирать. Я головой мотнул. И начали они пиво пить. Как будто меня нету. У них оружие лежит. Разговаривают, разговаривают.
—О чем?
— «В Моздок поедем, к девочкам…» — «А если твоя жена узнает?» — «Да когда мы там были, пиво пили, до потолка бутылки строили!..» Ну, болтают, как дети. Примерно час-полтора мы так сидим, и начали обо мне: «Да, здоровый, красивый… Четыре дня у нас никто не выдерживал… Жалко, что он ничего на себя не взял…» Один говорит: «Не хочу его убивать». — «Да я тоже не хочу, но че поделаешь?» — «Я знаю, что сделать: русским его отдадим — они убьют, как обычно». — «О, я и не подумал. Давай русским отдадим».
Опять надели на голову пакет, куда-то мы минут сорок ехали. Вытащили из машины — ветер, ветер со всех сторон, явно открытое место. Меня в какой-то вагончик завели — чувствую, что вагончик, по звуку. И у пакета от влаги чуть-чуть краска отошла, я мутно видел. На пол посадили — я уже все, плохой. Те, кто меня привез, сразу ушли. И слышу два голоса.
— Это уже русские?
— Да, это уже русские. Говорят: «Возьмешь пистолет, скажешь, что твой…» На пальцы мне наручники надели, били, но не сильно, просто руками и ногами. Кричат: «Встать!» А я же не могу встать, я лежу. Потом говорят: «Ну ладно, скажи, что нашел пистолет где-нибудь в кустах и пришел, чтобы нам отдать». Я говорю: «Я этого не делал». Опять бьют, бьют — ну, максимум минут пятнадцать. Потом: «Ладно, я тебе сейчас в карман пакетик положу, понятых приведу — скажешь, что твой. Мы тебя за наркоту отправим, тебе ничего не будет». Я опять начал объяснять — они опять бьют. Потом говорят: «Угон надо взять». Я говорю: «Я машину водить не умею…» Опять начали бить. «Ладно, скажи, почему украл у соседки две курицы? Ну, две курицы!» Я говорю: «Ладно, хорошо…» — «Куда ты их дел?» — «Не знаю. Я же их не воровал…»
Один разозлился, начал опять бить. Мне вообще плохо было, я говорю: «Воды можно?» Ну, они чуть-чуть поиздевались: «Ты же кровь пил… Ты же человек-паук…» «Ну ладно, — говорит один русский, — у нас вода стоит пять тысяч долларов. Знаешь, сколько в рублях? Сто пятьдесят тысяч должен будешь». Но все-таки воды мне дал. Воду дать — он пакет поднял, лицо увидел, грязные слова сказал, удивился: «Ты что, из ада?» Подняли футболку — вообще ужаснулись. Вода почти вся пролилась, я не мог пить, только глоток сделать смог. Потом пакет обратно надели.
Кто-то зашел: «Этого надо убивать?» А другой говорит: «В прошлый раз я после тебя убирал, и перед шефом я отчитывался, мне уже надоело! Сейчас шеф придет, что он скажет, то и сделаешь. Увезешь в лес — там сделаешь. Я не позволю тебе здесь опять гадить!» И начали они ругаться.
Я там еще где-то час посидел — ну, грязные слова, издеваются. Потом слышу — какой-то мужчина снаружи кричит: «Не надо, надоело за ингушами дерьмо убирать! Сами за собой пусть убирают!»
Четвертый день. Карабулакский ГОВД
— Они укол мне сделали. После этого у меня тело болеть перестало. Ходить не мог, но боли не чувствовал. Меня положили в машину — я думал, что убивать везут. Потом пакет сняли и затащили в здание. Я узнал — это ГОВД Карабулака. У входа стоят Гулиев и Нальгиев и грязные слова говорят. Ремень, шнурки сняли, бросили в камеру. Я уже мог рукой пошевелить, начал себя осматривать — все было очень плохо. Потом пришел милиционер, отвел меня на второй этаж. Я сам ходить не мог, мне милиционер помогал. Завели — какая-то женщина сидит. Сейчас я знаю, что это была дознаватель Точиева Марьям. «О, что с тобой!» Ну, она же женщина — и я, как баран последний, поверил ей! Она узнает правду, родным скажет…
«Ох! Ох! У тебя что-нибудь болит?» Все я ей рассказал, снял обувь, дырки на ногах, где ток выбивало, ногти — все это показываю ей. «Тебе что-нибудь нужно?» Позвонила — мне привезли минералку, колбасу, хлеб, кефир. Я есть-то не могу, но надо, если живой хочу остаться. Я выпил чуть-чуть кефиру.
Она говорит: «Сейчас тебя отведут к ментам. На все, что они скажут, говори “да”. Если нет, они тебя убьют. Мне тебя жалко…» Увели меня в другую комнату. Там начальник уголовного розыска, Ведижев Идрис, и с ним еще один, в маске. Положили белый листок, ручку: «Пиши на имя начальника ГОВД Карабулака, что ты отказываешься от адвоката». «Ага! — это мне уже замкнуло в голове: если он говорит “адвокат”, значит, есть вероятность, что меня не убьют». Я говорю: «Не буду писать». Он начал меня избивать. Об стенку бьет — я падаю, опять поднимает, об стенку голову бьет, по башке этой бутылкой минеральной бьет. Шнуром от компьютера душат, бьют им по лицу. И тут эта женщина заскочила: «Что это такое?!! Что вы с ним делаете?!» Посадила меня. Но это все был спектакль.
Ведижев говорит: «Ты был в карьере, упал о камень, ушибся, испугался, боялся идти домой…» Это я сейчас знаю, что они в рапорте написали, что я был в карьере, они проезжали мимо, увидели подозрительного меня, спросили документы и забрали в отдел. Я говорю: «Я не был в карьере…» Дознаватель на меня смотрит и глазами говорит: «Скажи “да”…»
Она вышла — он опять начал бить: «У тебя дома бомбу нашли. Чья она?» Я вообще удивился: то говорят «кнопку нажимал», то пистолет, то машина, наркотики, курицы какие-то, сейчас бомба. Я ему опять объясняю: в жизни не брал в руки оружие. Он опять бьет, злится: «У тебя бомба. Откуда? Кто принес? Ты готовил? Ладно, скажи, что кто-то принес или где-то нашел! Что-нибудь скажи!» — «Я живу в гостях, у меня маленькие дети — зачем я буду дома что-то хранить? Я даже патрон в жизни в руках не держал». — «Ладно, к тебе пришли двое, сказали, что тебя и твою семью убьют. Сказали: оставь этот пакет у себя — мы его заберем. И ты испугался за семью, оставил…»
Накануне, 29 февраля, у матери Зелима был проведен обыск, в ходе которого якобы нашли взрывное устройство. Согласно протоколу, оно лежало в пакете среди детских вещей. Самого изъятия понятые не видели — им показали черный предмет, замотанный скотчем, и сказали, что это бомба. Никаких следов от нее не осталось — якобы сразу же уничтожили на полигоне. Однако в журнале полигона взрыв не зафиксирован, а следов взрывчатки на месте экспертиза не обнаружила.
— Он бумаги мне сует: «Подписывай!» Я не подписываю — бьет. Долго мы там просидели, и под конец ему уже это надоело, он уже в бешенстве. Бросили меня в камеру — я пролежал до утра.
Пятый день. Суд
— Утром завели к дознавателю. Она сидит злая, печатает, говорит: «Сейчас адвокат придет…» Я обрадовался: отец, мать, хозяйка узнают, что я живой! «Она ихняя. Если ты сделаешь, что она говорит, тебе крышка. Не слушай ее, не говори, что тебя пытали. Если скажешь, тебя убьют».
А я же не знал все эти вещи: адвокат, статья — вообще в жизни не сталкивался. И я ей верю — я же не знаю, кому верить. Пришла девушка: «Я адвокат…» Я лицо опустил на руки, следы от наручников курткой прикрыл. Она начала что-то говорить — я плохо слышу, молчу. «Все в порядке?» Я головой кивнул. Говорить не могу — промычал.
Тут дознавателя кто-то позвал, она вышла на минуту. А я руку отпустил — адвокат увидела мое лицо. «Что с тобой?! Скажи, что с тобой!» Я говорю: «Мне от тебя ничего не надо, просто скажи родным, что я живой». Тут пришла дознаватель, села. Адвокат говорит: «Мне нужен номер твоей матери — для справки, что я сообщила родственникам». Я сказал номер, она вышла и сразу позвонила матери. Все мои родственники у здания ГОВД собрались. Вошла адвокат и говорит дознавателю: «Пусть хотя бы отец или мать зайдет, с ним поговорит — потом продолжим». — «Бумаги подпишете — проблем нет».
Она дает листок, а там ничего нет. Адвокат говорит, что она не распишется. А я думаю: что плохого, что я пустой листок подпишу? Но не знаю почему — наверное, милость Аллаха, — говорю: «Не буду подписывать». И тут дознаватель как вскочит: «Быстро в камеру его!» Адвоката выгнала, грязные слова кричит — вообще как будто другой человек.
Адвокат успела сказать, что в три часа суд будет. Я обрадовался: все узнают, судья скажет, что я невиновен. Я им тысячу свидетелей приведу, что я в день теракта был в общежитии, с соседями. Соседи мне еще сказали: «Ты взрыв слышал?»
Меня обратно в камеру — и там стало мне совсем плохо, силы уходили. В три часа милиционеры взяли меня, потащили. Один какой-то усатый мужик кричит: «Наручники!» А эти парни, конвоиры, молодые ребята, — они плакали там, стояли и плакали, глядя на меня. Они с ним поругались, отказались надевать наручники. Один говорит мне: «Мы пешки, прости». В эту машину, где заключенных перевозят, положили. Потом в суд завели, и один говорит: «Извини, брат, здесь по-любому надо надеть…»
Завели, посадили за решетку. Мне уже конкретно плохо. Пришла мать с дядькой. А вы знаете, по нашим законам, если старший зашел, встать надо. Там такая перегородка деревянная, я, на нее опираясь, привстал. Они на меня онемевшим взглядом смотрят — я же себя не видел… И тут я упал — вырубился.
Скорую мне не хотели вызывать. По словам матери, судья и прокурор сказали: никакой скорой. Но дядька подошел к ним: «Если парень умрет, вам двоим не жить — вы наши понятия знаете». И они чуть-чуть задний дали, разрешили.
Больница
— Укол сделали, отвезли в больницу в Назрани — там специальная палата есть для заключенных, на пятом этаже. Вначале я почти ничего не помню. Я был в тяжелом состоянии — трубочки, не пошевелиться. Уже конкретно зажигания не было, я не разговаривал. Наркотическими уколами они кололи. Почти месяц я никакой был. Потом уже чуть-чуть начал шевелиться. Но тело дрожало почти два месяца. Милиционера увижу, какой-то шум в голове — все, я уже с ума схожу! Тело само реагирует. Даже сейчас я спать толком не могу: чуть какой-то шорох — уже мандраж.
Судья на тридцать дней арест мне продлил. Адвокат требовала судмедэкспертизу — суд отказал. А начальник ГОВД сказал ей: «Я пожалел, что этого — грязные слова — не убил. Если не хочешь, чтобы твои дети остались сиротами, бросай это дело. Сама понимаешь, мало ли что — дорогу переходишь, машина собьет». Отцу угрожали, на работу приходили: «Если заявление не заберешь, убьем всю семью» — открыто, не скрывая. Родители же подали заявление, когда я пропал.
Что там только не делали! Мою медицинскую карту украли, когда мать что-то купить выходила. К ней тоже подходили, говорили: «Убьем тебя!» Врачам угрожали: «Он не больной, выпишите его, а то вас убьем». Врачи же тоже люди, они уже начали говорить родителям: «Увозите его куда-нибудь в Россию. В Нальчик, в Москву, куда угодно везите его, где ему сделают нужное лечение. А то поздно будет». Конкретно они не знали, что со мной — томографию делать надо было. А суд не отменял подписку о невыезде.
А матери, когда я в больнице был, пришло письмо: «Против вашего сына возбуждено уголовное дело по статье 222 (хранение оружия) от 26 февраля». Они меня еще не забрали и обыск не делали. Как прокуратура возбуждает уголовное дело? Вы можете это понять?
На второй месяц меня повезли на суд. Это было смешно. Как тряпку меня собрали, в инвалидной коляске повезли. Я сидеть не мог — лежал в клетке. Почти ничего не слышу — судья что-то говорит, прокурор что-то говорит — не понимаю. Адвокат сказала, что я плохо слышу. Прокурор говорит: «Да все с ним в порядке». И эта дознаватель: «Когда я его видела, он был абсолютно здоров и прекрасно говорил…» Я вообще не знаю, что это за люди, даже животные такие не бывают.
В суде они сказали, что у меня бомбу нашли. Адвокат говорит: «Вы нашли? Хорошо, покажите что-нибудь: отпечатки, экспертизу химическую. Вы говорите, что ее отнесли на полигон и взорвали. Ну покажите видео, фотографии воронки, частицы элемента. Хоть одно доказательство покажите…» У них ничего нету. Это она мне потом пересказала, я тогда не слышал. Говорили-говорили — в итоге не отменили мне подписку о невыезде. Сослались на то, что я житель Чечни, в Ингушетии у меня временная прописка — могу уйти в Чечню к боевикам. Я не знаю, как таких людей в суд берут! Я в инвалидной коляске. В ней к боевикам поеду?
На третий месяц они все же мне подписку отменили — мы поехали сразу в Чечню: в Ингушетии было небезопасно. Там меня положили в больницу: без уколов даже час прожить не мог — боль невыносимая. В Чечне сделали томографию, стали лечить — я начал восстанавливаться. Уже чуть-чуть сидеть мог, недолго, руки заработали. Говорить не мог, но сам начал есть — не очень твердые вещи.
— В Ингушетии не лечили?
— Лечили, но они не знали, почему у меня ноги не работают, разговаривать не могу. То, что в мозгу, они не видели. Они лечили то, что снаружи: раны от наручников, дырки от тока, челюсть, губа — вот это они лечили. У меня же все ноги, все мясо было черное. А то, что внутри, они не знали. А в Чечне у них была томограмма — они увидели, что в мозгу киста, в позвоночнике грыжа, в грудной области гематома, почки отбиты, печень, селезенка — все внутри больное. Они сказали: это оттого, что в рот провод совали и током били изнутри.
Следствие
Месяц провел в больнице, потом в реабилитационном центре. Чуть-чуть получше стало, но я ходить не мог и разговаривать нормально не мог, заикался. Постоянно голова болела, спина болела, сидеть не мог. Пять минут посижу — уже все, боль нетерпимая. Целый день лежал.
В реабилитационный центр ко мне пришла дознаватель — другая, русская женщина, Касенко. Начинает свою роль играть: «Эти твари это дерьмо на меня бросили. Я же знаю, что ты невиновен…» А я уже никому не верю — но рассказал ей все как было. Она, типа, сочувствует мне и говорит: «Прокурор Ингушетии обещал, что, если ты любую фамилию назовешь, это дело закроют. Любую фамилию, без разницы, больше ничего. Без этого нельзя: у Гулиева крыша президента, он его родственник. Ты что-нибудь признай — мы тебе условный дадим». Тут мать начала паниковать. Я говорю: «Мать, выйди».
Эта дознаватель довольна! Она уже уверена, что я назову ей кого-то.
«Прокурор республики если обещал, значит, так и будет. Ты скажи: был там какой-то парень, я его пожалел, пустил на ночь, он пакет оставил…»
«Послушайте меня хорошенько, — говорю. — Меня четыре дня пытали, насиловали, убивать хотели — я не лгал. Вы что думаете, я здесь сижу — буду вам неправду говорить? Где был прокурор Ингушетии, когда меня пытали ни за что ни про что? Когда мне что-то подбросили? Вы знаете, что я невиновен, вот и напишите: невиновен Зелимхан, не было этого…» Она в бешенстве!
И все-таки осенью 2010 года Назир Гулиев был снят с должности, по фактам пыток в ГОВД завели уголовное дело. 15 августа этого года дело против Зелима было закрыто “с реабилитирующими основаниями”».
— Следователь, который дело ведет — о том, как пытали, — стал меня возить. Приехали к ЦПЭ в Назрани. Я был в машине, со мной родственник. Отец мой и следователь подошли к этому зданию, хотели зайти, а начальник ЦПЭ вышел, сказал следователю: «Дуй отсюда быстро, или я тебя завалю». Следователь начал говорить: мол, дело на контроле у президента… «Президент?! Да хоть отец президента!» — ну и грязными словами. Тут еще люди выбежали, пятнадцать-двадцать человек, с оружием, бросились машины смотреть. Мы сразу развернулись и убежали на машине. Потом ездили в Ачалуки, нашли ту сауну. Только через шесть месяцев по ходатайству следователя сделали судмедэкспертизу. Врачи снимки посмотрели, поставили диагноз «электротравма» — пытки подтвердили.
— И чем дело кончилось?
— Ничем. Вроде у Нальгиева есть подписка о невыезде — они его сделали козлом отпущения. Гулиев, говорят, охранник президента. А Ведижев вообще святой, меня пальцем не тронул.
— Как ты думаешь, почему это случилось именно с тобой?
— Не знаю, но думаю: я же чеченец, живу в беженском лагере. Когда они начали родственников записывать, у меня особо таких родственников нету, которые заступятся. Все эти парни, которых ко мне приводили, я сейчас знаю: они бедные люди, у них денег нет, они ничего не могут. Я сейчас начал понимать это дело, вижу, как в Ингушетии, в Чечне похищают, убивают, насилуют невинных молодых парней. У нас в селе, в Чечне, ребята боятся в мечеть ходить: кто не курит, не пьет, грязные слова не говорит, молится — все, пропал. И в Ингушетии то же самое. Что, Евкуров не знает, что у него людей пытают? Справиться не может? Я никому из них не верю.
Комментариев нет:
Отправить комментарий