Владимир Мальсагов. Об отце, о дне национальной трагедии, о том, как нас пытаются уничтожить сотни лет
23.02.2009
Владимир Мальсагов. Об отце, о дне национальной трагедии, о том, как нас пытаются уничтожить сотни лет
Да,
наш город убит. Во всяком случае, тот город, в котором выросло
несколько поколений до высылки 23 февраля 1944 года - и после нее.
Подобно гнилым корням зубов во рту старого бродяги-бомжа, то тут, то там
торчат остовы некогда красивых, дореволюционной постройки домов,
возведенных фирмой Альфреда Нобеля и другими выдающимися иностранцами.
Город
убит. С его кленовыми аллеями, фонтанами, парками, с его очень
своеобразной, свойственной кавказскому менталитету аурой. А люди, жившие
в том мире, - погибли не все. Они-то и убедили меня написать главу о
сверстниках и нашей жизни в том городе, которого нет. Закрыть глаза и
представить, будто бы нет Москвы или Санкт-Петербурга, трудно. Но мы все
знаем, что города исчезают, как погибла Помпея.
Наш дом любой в
городе знал под названием «барский». Это имя он получил, так как
строился иностранными специалистами и для их проживания при подъеме
нефтяной промышленности молодой советской республики. Почти напротив
нашего дома через Августовскую или, как позже она стала называться,
проспект Победы, в свое время располагалось представительство Альфреда
Нобеля. Ведь кроме изобретения динамита, он был крупным
нефтепромышленником. Так что в деньгах премии его имени есть деньги и из
чеченской нефти.
Дом наш барским назвали, видимо, и потому, что он
был богато построен с элементами готики - башнями, бойницами, на высоком
фундаменте из песчаника. Все подъезды имели по второму «черному»
выходу, как во двор, так и наружу. В середине двора стояли кругом
пирамидальные тополя - выше строения, - между которыми росли кусты
чудесной сирени, и всю композицию венчала клумба из огненно-красных
каннов посередине, где мы позже вкруг разместили саженцы орехов,
абрикосов, персиков, выкопанные при пацанских играх на строительстве
театра, что возводился с 1957 по 1977 год напротив нашего дома.
Кирпич
фундамента был темно-красным, сейчас такой не используют, и все это
украшалось арками, сводами, причудливыми балконами. До сих пор чувствую
тот чудесный запах, что будил меня по весне с восходом солнца, - запах
свежести и роз, веявший с утренней прохладой из открытого окна. Тех роз,
что росли на аллее проспекта Победы, начиная от нашего дома и до
площади на станции «Грознефтяная».
В детстве я часто срезал те
крупные колерованные розы, радуя маму и бабушку, хоть и приходилось
врать, что сорвал их в другом месте, - но уж слишком прекрасны они были.
Аллеи проспекта Победы были засажены липами, кленами и каштанами, между
которыми шла живая изгородь из кустарника, а от нашего дома - из роз.
Этот
проспект был наиболее зелен и тенист, что привлекало пожилых, да и все
тут прогуливались или читали газеты на лавочках в сени деревьев. Перед
мостом через Сунжу была площадь с гостиницей «Кавказ», где мы жили одно
время, вернувшись из выселения. Позже на этой площади построили здание
обкома КПСС, ставшее «Дворцом Президента» при Д. Дудаеве, бомбившееся на
протяжении всей войны и в конце концов с неимоверной злостью взорванное
Павлом Грачевым, как будто оно одно и есть виновник неистребимого
свободолюбия народа, проживающего на этой земле.
Нам дали квартиру, в
этом доме ее получил и Гайербеков, позже назначенный председателем
Совета министров ЧИАССР. Больше лиц, как сейчас говорят, нерусскоязычной
национальности не было. Да и вообще, в ту пору власти всячески
препятствовали расселению вайнахов (чеченцев и ингушей) в городе,
загоняя их в горы - и то под контролем. Лишь только те, кто получал
официальные посты и высокие должности, могли жить в Грозном.
Наш отец
много писал о незаконности выселения вайнахов, о геноциде, о
преднамеренном массовом уничтожении народа во время выселения 1944 года в
Казахстан, Сибирь, Киргизию. Отец рассказал о трагедии Хайбаха,
очевидцем которой он стал, и о том, как в 1942-43 годах под видом
гитлеровцев в горах высаживался десант НКВД в немецкой форме, с
провокационной целью раздававший горцам оружие, к которому невозможно
было достать патронов, - и со спиленными бойками; а также фальшивые
немецкие марки. Неграмотным горцам - что марка, что монгольский тугрик, -
им бы муку да мясо дали... Но людей в форме боялись. Когда же вырвался
оттуда и приехал на бричке в город местный председатель, то его самого
закрыли, и он сгинул в ГУЛАГе.
Об этом и прочих фактах нашему отцу
удалось, взяв меня на руки и приблизившись к Хрущеву, передать тому
конверт с письмом в алма-атинском театре
http://www.russianlife.nl/inkvizicija.htm . После чего и была назначена
комиссия, также подтвердившая изложенную в письме информацию о зверствах
НКВД.
http://www.russianlife.nl/govorit_khaybakh.htm .
В 1956
году отец был назначен уполномоченным ЦК КПСС по «делам репатриации и
восстановления республики» и направлен в Высшую партийную школу при ЦК
КПСС. Это заведение находилось где-то рядом с Белорусским вокзалом, и я
маленький бегал по всем коридорам этого здания. В детской памяти того
периода запечатлелся момент, когда я упал сквозь уличные горизонтальные
решетки над подвалом с типографией ЦК КПСС, и меня с трудом вытаскивали
оттуда...
В 1958 году папу вызвали, под предлогом обсуждения книги,
из Москвы в Грозный. Его Книга «Освободительная борьба народов Северного
Кавказа» готовилась к изданию, и когда самолет отца сел в аэропорту
Минеральных Вод, то к трапу подъехал «виллис» с сотрудниками КГБ. И отца
арестовали, обвинив в антисоветской деятельности и пропаганде.
Мне
же, хоть я и видел тревожные лица мамы, бабушки и что-то чувствовал, -
говорили, что папа уехал в длительную командировку. Отсутствие отца не
замедлило отрицательно сказаться на нашей семье. Когда он был дома, то у
нас не кончались застолья и не было отбоя от просителей, носивших меня
на руках. Теперь же нас, как прокаженных, обходили стороной. И мать не
брали на работу даже уборщицей.
КГБ вынудил написать клеветнические
показания на отца даже его двоюродного брата Хамида и его сыновей - Мусу
и Усама, подержав их в застенках. Вот они и написали, будто отец
руководил подпольной организацией, а их принуждал составлять листовки
антисоветского содержания.
Мама не могла нас прокормить, тем более,
что КГБ при обысках изъял многие вещи. Спасало нас то, что бабушка
работала в кафе «Арфа», и ей удавалось приносить кое-что из продуктов.
В
нашем доме проживали большей частью номенклатурные работники,
называвшие чечецев и ингушей не иначе как «звери» или «шакалы». Вот и
вылилась на меня-маленького их националистическая ненависть. Когда я
играл с детворой и пробегал мимо женщин, сидевших на лавочках, они
злобно шипели: «Ух шакаленок. Сын врага народа!». Не разрешали своим
детям играть со мной, а если уж я кого ударю случайно или нет, такой вой
поднимали и орали: «Твой отец в тюрьме как враг народа сидит, и тебя,
зверька, скоро посадят!».
Володя с матерью
Злобило меня это сильно
и, подрастая, стал мстить им по-своему. Закидывал в окна дымовые
дустовые шашки, которые тогда использовали от насекомых вместо
дихлофоса, позже стал бить детей, что были старше меня, а потом кое-кого
из мужей тех самых женщин. Это была моя маленькая война - моя месть.
Отца,
осудив, сначала отправили в «Тайшетлаг», где в то время сидели
политические и военные преступники, а позже из Иркутской области
перевели в Мордовский «Дубравлаг». И что ещё чётко врезалось в мою,
тогда детскую, память, так это когда меня пяти- или шестилетнего мама
взяла с собой на свидание с отцом в тот политический лагерь под Потьмой,
где тогда его содержали.
Мне же продолжали в семье говорить, будто
папа в правительственной комадировке. И открыли глаза только во дворе
дома, в котором тогда проживала крайне шовинистически настроенная
правительственная элита, состоявшая в основном из терских казаков и
русских, так, что во дворе, как я сказал, всего две семьи чеченских
было, и если я по-детски похулиганил, то родители ребят теперь кричали,
будто я - «сын врага народа, и яблоко от яблони не далеко падает».
Володя
Я
тогда мало понимал значимость этих слов, но было досадно, и, приходя
домой, спрашивал у мамы: "Почему они кричат такие слова?". Мне отвечали -
это неправда, они просто завидуют папе.
К отцу мы поехали через
Москву, где нас встретили с поезда и увезли к себе на Большую Грузинскую
члены семьи писателя-диссидента Алексея Костерина. Эти люди, прошедшие
сталинские лагеря, всё время морально помогали маме, а иногда и
деньгами, хотя сами жили не богато, и их почти не издавали из-за опалы
Политбюро ЦК КПСС.
От Москвы до Потьмы мы добирались в "теплушках",
насквозь продуваемых ветром. Помню - одну ночь перед пересадкой нам
пришлось ночевать на полу какого-то заштатного вокзала на полустанке.
Было жутко много народу, и все, храпя и почёсываясь, валялись на полу,
благо он был деревянный, а лавок там совсем не предусматривалось. Всю
ночь я боялся заснуть, охраняя маму, да и она практически не спала, так
как опасалась, что мы вшей нахватаем, как потом я услышал на обратном
пути из её рассказа Костериным.
Была ранняя весна, и кое-где ещё
лежал снег. Но день был солнечный и ясный, когда мы приехали и стояли у
деревянных ворот с колючей проволокой, натянутой поверху, а мама долго
разговаривала с какой-то женщиной в военной форме, смотревшей на нас
через маленькое окошко в стене. А потом зачем-то подсаживала меня к
окошку, показывая этой женщине.
Мне было скучно, и всё это очень не
нравилось. Я норовил убежать, чтобы изведать всё то вокруг, что
притягивало внимание, было таким заманчивым и необычным: в том числе
улицы почему-то были сделаны из досок, уходя вдаль среди бревенчатых
домов, к черневшему вдалеке лесу.
По доскам дороги резво бегали
красивые чёрные и белые козочки, с гоготом бродили гуси, а петухи важно
выводили свои куриные гаремы. Один петух оказался таким задиристым и
драчливым, что ошеломил, чуть было не напугав, когда мне удалось тихо
вытащить свою руку из маминой, и я, пользуясь моментом, украдкой убежал в
один из ближних дворов и, юркнув за дом, подошёл к сеновалу, что там
оказался. Из чердачного окна постройки на землю спускалась деревянная
лестница, по которой я с великой радостью стремительно взобрался вверх,
распугав тамошних обитателей в лице ленивого рыжего кота и шумного
куриного семейства.
В лукошке, утопшем в сене, лежали белые куриные
яйца, но только я пригнулся над ними, как откуда-то сбоку на меня
огненной молнией налетел рыжий петух, больно ударив шпорами в опущенную
голову так, что прилично разодрал правую щёку. От неожиданности я
вылетел через окно, скользя вниз по лестнице, ударившись о землю -
чувствительно, но удачно, благодаря валявшемуся там сену.
На шум из
дома вышла женщина, и я, прыгая через изгородь и преодолев забор,
поспешил ретироваться, на бегу стараясь привести себя в порядок. А на
встревоженный взгляд матери заорал, как ни в чём не бывало: "Там петух
яйца снёс!". На что небольшая очередь ожидавших весело засмеялась, и
нагоняй мне выпал незначительный.
Тут вдали показались трое: двое -
по бокам с винтовками и с пристёгнутыми штыками, ярко блестевшими в
лучах утреннего весеннего солнца. И мама сказала: "Вон папа идёт". А на
мой вопрос "Почему дядьки с ружьями?" ответила: "Папу от бандитов
охраняют". И почему-то крепче сдавила своей рукой мою, не давая побежать
мне папе навстречу.
Потом мы зашли в домик свиданий, где нас, закрыв
снаружи, оставили вместе. Папа долго обнимал меня, обо всём
расспрашивая. А когда я, гонимый любознательностью, вышел из комнаты в
коридор, то на стене впервые в жизни увидел часы, из которых время от
времени появлялась кукушка и весело куковала. Чтобы повторить бой, я
стал подтягивать гирьки, но часы почему-то замолчали совсем...
Первую
ночь я провёл, сидя у кровати родителей и держа отца за руку, не давая
им и поговорить. И тогда он был для меня никакой не враг народа, а самый
лучший отец, на которого злые люди в нашем дворе возводили напраслину.
Днём
мы могли выходить в деревню за молоком и продуктами, и чего я испугался
на самом деле, так это огромных свиней, которых увидел впервые.
Все
это я отчётливо помню из далёкого детства, будто бы было вчера. Но
тогда-то я многого не понимал, осознание и осмысление всего пришли
гораздо позже. Вот и сейчас перед глазами - фигурки двух человек,
стоящих на одной из крыш лагерного барака и машущих вслед увозившему нас
с мамой паровозу.
Это был папа - и ещё один чеченец, Магомед,
преследуемый за веру в Аллаха и отбывший 23 года лагерей. Когда-то, уже
отбыв пятнашку по первому приговору, он явился с душой, замирающей и
трепещущей в ожидании встречи со Свободой, на вахту, и тут-то ему дали
подписать «особое постановление» - еще 10 лет лагерей. Так делалось в
сталинские времена, чтобы полностью добить человека. Но вера во
Всевышнего все победила.
По освобождении Магомед поселился в
Надтеречном районе, и его должны многие знать и помнить в Чечне, как
кристально честного человека энциклопедических знаний, самостоятельно
выучившего в заключении арабский язык, читавшего и переводившего Коран.
Магомед снискал уважение как религиозный авторитет и чеченец железной
силы воли.
...А мы им отвечали, маша в ответ из окна.
Никто не
верил, что город подвергнут уничтожению: одна страна, «родненькие»
генералы, - ну как они будут стрелять по своим, сбрасывая бомбы на
головы, а потом и просто расстреливая по дворам, отбирая у тех же
бабушек последний скарб - старые ковры, телевизоры?! Один кожвенеролог,
хороший парень Руслан Беймурзаев, заступился за женщин и стариков,
остававшихся во дворе и прятавшихся в подвалах во время обстрела, когда
вошедшие мародеры из войск МВД стали отбирать у них утварь. Руслан
прогнал оккупантов, они выехали со двора. И уже оттуда их снайпер
застрелил Руслана на глазах матери. Хоронить пришлось во дворе, так как в
то время сильнейший обстрел не позволял это сделать на кладбище.
Также
напротив нашего дома находилась многоэтажная городская
стоматологическая поликлиника. На верхнем этаже жил еще один Руслан,
тезка. Он постоянно наблюдал обстрел и знал, что ближайший снайпер
работает с двенадцатиэтажного дома, в прямой видимости метрах в трестах
напротив. Руслан передвигался по квартире ползком или нагнувшись. Как-то
решил он побриться перед зеркалом. Только намылил лицо, и в это время
пуля угодила в лоб его отражению... Снайпер не понял, что это было лишь
зеркало.
Помимо артиллерийского огня, город простреливался изо всех
видов стрелкового оружия. Российские снайперы, занявшие все высокие
здания, вели не просто ожесточенную, а озверелую пальбу, уничтожая
подряд все, что движется, не разбирая ни пола, ни возраста, ни
национальной принадлежности. За квартал от нашего дома находился
родильный дом, над которым возвышалось жилое здание Гипрогрознефти.
Засевший там снайпер с невообразимой жестокостью отстреливал все живое, и
на перекрестках у нашего дома им были убиты четыре русские женщины, а
чуть подальше - известный в городе врач-стоматолог особо невоенной,
интеллигентной внешности, по имени Нохчо.
Как и во всех остальных
дворах, картина во дворе нашего «барского» дома мало чем могла
выделяться. Оставшиеся - те, кто не мог и не хотел уехать, не веря в
предстоящую бойню и боясь потерять имущество - во время обстрела
спасались в подвалах бомбоубежища, смонтированного и поддерживавшегося
властями по всему Союзу еще со времен холодной войны. Кроме обывателей, в
нашем бомбоубежище были раненые, в их числе Лема Алаев и Хасан Хадисов.
Двор был хорошо защищен большими тополями, растущими во дворе.
Пролетающие снаряды попадали в верхушки и срабатывали там в высоте, что
часто спасало людей. Жители чувствовали по ходу обстрела, что снаряды
вот-вот начнут падать ближе, и тогда спешно прятались в бомбоубежище и
оттуда практически не выходили. А когда, особенно в августе 96-го года,
начался повсеместный массированный обстрел изо всех видов артиллерии, то
из подвалов уже просто невозможно было выйти. Хорошо, что у многих еще с
советских времен в подвалах хранился провиант - запасы варенья,
солений, муки, и кое-что удалось принести туда из квартир.
Боялись
выйти наружу еще и потому, что многие семейные пары по очереди хранили
на себе валюту и золото (муж в туалет - жена под одеждой деньги прячет, и
наоборот): жадность иногда побеждала страх. Так вели себя бывшие
обкомовские работники; как проявляло себя большинство, не хотелось бы
вспоминать.
Большой проблемой курящих мужчин были кончившиеся
сигареты: уже выисканы остававшиеся окурки. Курили даже обломки от
желтых соломенных веников. Воды не было абсолютно, так как коммуникации
водоснабжения оказались разрушены снарядами, и приходилось пить воду,
остававшуюся в системах отопления: она простояла там несколько лет и
была коричневой от ржавчины. Пытались ее кипятить и раздавали буквально
по пайкам, в первую очередь детям, у которых от «воды» начались диарея,
рвота, болели животы. Также собирали по каплям остаток конденсата с
паровых труб.
Когда от ракеты, попавшей в одну часть «барского»
дома, загорелась его половина, то мужчины попытались тушить пожар. Как
раз в квартире судьи Верховного суда Вахи Сибирова, куда угодила ракета,
стоял маленький бензиновый движок-генератор, вырабатывавший
электроэнергию, с помощью которой люди во время войны могли смотреть
программы телевидения, так как другого электричества в городе не было.
Так в полнейшем переполохе узнавали какие-то новости. А рядом с движком
стояли ведра с бензином для заправки этого генератора. В пылу пожара
кто-то из принявших участие в тушении схватил в запарке ведро с бензином
вместо воды и плеснул на огонь. Пламя резко вскинулось с мощным
хлопком, и произошло такое возгорание, которое потушить уже было
невозможно. Сумели только отсечь по перекрытиям часть дома, оставашейся
целой. Так и спасли нашу половину «барского» дома. Но едкий дым заполнил
весь двор, и этот дым, сам по себе тяжелый из-за углекислого газа,
стелился над землей и проникал в подвалы. В бомбоубежище стало
невозможно дышать, и жители спасались не системой воздухоочиски,
стоявшей там с Великой Отечественной, а смоченными влагой тряпками,
через которые дышали вместо противогаза. У моего шестилетнего сына Дени
после этого начался сип - круппозная ангина, и его потом долго держали в
больнице, когда удалось туда вывезти.
Так пострадали многие дети: в
бомбоубежище пряталось человек тридцать вместе с детьми. Перед началом
войны в дом вернулись те, кто уже пошел работать в российские структуры,
и многие из находившихся там мужчин верили в российскую оппозицию. Они
служили в структурах завгаевского пророссийского правительства.
Молодежи, конечно, там не было, и женщины тоже были в годах, и мужчины -
лет шестидесяти (кроме сыновей судьи - и раненых). Кого-то от страха
прохватывал понос, и они спасались оставшимся алкоголем: мужчины пили и
спали. Пьянкой глушили ужас, мучаясь без курева и воды. А всего лишь
через дорогу на проспекте раскинулись палатки - разбитые коммерческие
магазины, в которых лежали сигареты, бутылки с водой, печенье,
жевачка... Томившиеся в бомбоубежище фантазировали, каким путем можно
было бы взять там оставшееся. Но никто не решался.
В это время еще и
снайпера обстреливали город полностью со всех сторон, а наискосок от
«барского» дома по улице Грибоедова было расположено здание
штаб-квартиры и общежития ФСБ, обложенное бетонными плитами, и оттуда
тоже велся обстрел. И вот в самый разгар стрельбы по ступенькам
бомбоубежища вдруг стал спускаться мой брат Олег, неизвестно как
прошедший во двор с улицы. Все были поражены его смелостью, и в руках он
держал бутыли с минеральной водой, блоки сигарет, пачки печенья и
пряники детям, кое-какую еду. Радости не было предела, все расспрашивали
о новостях в городе, кто где стоит и откуда стреляет, кто побеждает, -
ведь вокруг все смешалось.
Брату было под сорок, он появился в
кроссовках, камуфляжной куртке и джинсах. Еще не затихла перестрелка с
отрядами Сопротивления, и он участвовал во взятии штурмом здания ФСБ.
Боевики подожгли дом, и это он дал совет закидать здание коктейлем
Молотова - бутылками с зажигательной смесью, потому что хоть со
стрелкового оружия вести обстрел было возможно, но это не причинило бы
зданию вреда, а подогнанный туда танк не мог вести стрельбу из-за
близкого расположения других жилых домов. ФСБшники были очень сильно
укреплены, защищены бетонными перекрытиями и оборудованными огневыми
точками, но здание уже горело - и все вокруг тоже, и вот в этот момент
брат, зная, что дети здесь погибают без воды, а мужчины и без курева,
отважился сюда заскочить. Детей в бомбоубежище было примерно восемь,
только шесть - шестилеток. Кто-то очень бурно хвалил Олега, а кто-то,
чтобы прикрыть собственную трусость, подсмеивался с издевкой, принижая
чужие достоинства: «Тоже мне сумасброд, полез под обстрелом»...
Олег
раздавал на ступеньках сигареты, мужики их выхватывали из рук, и тут у
него из подсумка выпала боевая граната. Запалы хранились отдельно, и она
была неопасна, но покатилась вниз, и мужики со страху попадали лицом
вниз на пол, заложив руки за головы. Брат успокоил, что запал не в
гранате, и тогда они попытались выйти из положения, стараясь хоть как-то
сохранить лицо. Пожилые стали Олега учить: «Да ты что. Она может
взорваться. Так нельзя носить»...
Позже брат погиб в бою между Шами-Юртом и Валериком, во время штурма российского блок-поста, окопавшегося у реки.
Светлая память всем погибшим в Газавате за свободу и независимость своей земли.
...Очень
активно помогала в бомбоубежище наша мама, не покидавшая Грозный в обе
войны. Это она подымала людям боевой дух, перевязывала раненых, ухаживая
за ними, чтобы они не простывали на голом бетоне. Это она
организовывала питание из собранных запасов, так как женщины, как
правило, терялись в таких условиях. Это мама своими советами и
непреклонным оптимизмом спасала людей.
Валентина Мальсагова
Глубоко
пожилой, известный в городе человек - вдова Дзияудина Мальсагова на
своём веку пережила три войны, начиная со Второй мировой. Жители ее
двора, точно также, как и Валентина Петровна Мальсагова, провёдшие
бомбардировки двух русско-чеченских войн в подвале бомбоубежища,
называют ее "мать Тереза". Этого сравнения жильцы дома удостоили
Валентину Петровну Мальсагову за высокий дух и всестороннюю помощь
нуждающимся. Именно так о ней писали и журналисты из Германии, Франции,
Англии, присутствовавшие в первую войну в Чечне и освещавшие события из
самого пекла.
В.П. Мальсагова первая указала иностранным
корреспондентам на тайные захоронения мирных граждан, зверски
уничтоженных российской военщиной в районе православного кладбища в
Грозном. Обо всем этом вели трансляции немецкое и французское
телевидение весной 1996-го года, называя Валентину Петровну «мать
Тереза».
Давно ли Кадыров присвоил нашей улице в Грозном кличку
народного палача?! А Валентина Петровна Мальсагова живет в «барском
доме» с 1957 года, с момента вселения чеченцев и восстановления
республики. Во время Второй войны мемориальная доска на этом доме в
память о подвиге ее мужа была сорвана оккупантами и расколота, и так и
хранится с трещиной у вдовы Дзияудина Мальсагова.
Нет чеченца,
любящего свой народ и Родину, гордящегося своей историей, изучающего её -
и не знающего о нашем отце. В 1994 году Дудаев издал указ об
увековечении памяти Дзияудина Габисовича Мальсагова, с переименованием
улицы Дагестанской (названной так когда-то в честь дагестанского полка
милиции, воевавшего в 19-м веке против чеченцев и проводившего
колонизацию Чечни; полк квартировался на этой улице в крепости Грозной) в
улицу Мальсагова, но первая война с агрессором в 1994-96 годах помешала
укрепить мемориал.
В 1998 году Масхадов своим указом подтвердил
указ предыдущего президента, выпустив свой, гласящий об укреплении
таблички и о проведении праздничных мероприятий на улице Мальсагова.
фотографии из новой книги В. Мальсагова "Мафия-ФСБ"
Ингушетия.Org
